МОИ КОРНИ (Годы 1914-1918)

К сожалению я очень мало знаю не только о своих далеких предках, но даже к великому моему стыду и о своих родителях.

Мой отец Корзун Вячеслав Карлович родился 15 сентября 1879 г. в г. Ленкорань, где временно проживали его родители, и оказался круглым сиротой с семилетнего возраста. Его отец Карл Фомич Корзун умер в возрасте 35-ти лет в 1886 году (см. также краткую биографическую справку). Мать отца Кинерт Елизавета Федоровна умерла в 1887 году. Мальчика забрал в свою семью из приюта брат его умершей матери Александр Федорович Кинерт, живущий в С. Петербурге (см. свидетельство, подтверждающее сиротство и справку о рождении и крещении). Вместе со своей женой Августиной Федоровной Кинерт (Тидеманн) они воспитали моего отца, как своего родного сына. Я не знаю сколько лет было моему отцу, когда он попал в семью Кинертов, но знаю точно, что эта семья полностью заменила ему родителей. В семье было двое своих детей: старший сын Владимир и его младшая сестра Валентина. Мой отец рос и воспитывался в семье точно также, как собственные их дети, и с полными на то основаниями считал их своими родными братом и сестрой. С сыном Володей отец был приблизительно одного возраста и были они очень дружны и оба нежно любили свою сестру Валю. Я не знаю, какое высшее учебное заведение окончил Володя, но знаю, что мой отец окончил в 1901 году механический факультет Кронштадтского морского инженерного училища. С 1901 года, и во время русско-японской войны до 1906 года, он плавал на крейсере "Цесаревич" в должности старшего механика. Сестра Валя была по-видимому незаурядной личностью. Во первых она была красавицей. У меня до сих пор возникает перед глазами ее фотография. На этом фото она стоит, видимо в саду, заплетает перекинутую через плечо толстенную косу и при этом слегка улыбается, глядя в фотоаппарат.

О семье моей мамы я знаю чуть больше. Ее отец (кажется генерал) Василий Алексеевич (?) Губкин был то ли губернатором, то ли каким-то главным военным начальником в "Царском Селе" и вся семья жила там. Моя бабушка Ольга Владимировна Губкина была хозяйкой большой семьи. В семье было пять детей и моя мама была старшей. Трое старших детей были способные, красивые, здоровые. А вот с двумя младшими получилось хуже, природа видимо подустала. Четвертый ребенок, сын Вася, был малоспособным ленивым шалопаем, к тому же с наклонностями к воровству, а самая младшая, Марина, родилась почти глухой. Вскоре после рождения младшей дочери дед умер, и Ольга Владимировна осталась одна с пятью детьми. Семья нуждалась и моя мама, как самая старшая, успевшая к этому времени окончить с золотой медалью гимназию и хорошо владевшая французским, пошла работать. Она устроилась преподавательницей и воспитательницей в расположенную в Царском Селе "школу нянь". Эта школа готовила нянь для ухода за детьми высокопоставленных богатых семей. Няни должны были быть образованными и даже знать французский язык. Школа пользовалась хорошей репутацией, а мама пользовалась хорошей репутацией в этой школе. Какой то период времени мама была даже приглашена в царскую семью заниматься с великими княжнами, но никаких подробностей я не знаю. Времена были такие, что детям об этом старались не рассказывать, ведь и сболтнуть по малости лет могут. Насколько я помню, мама занималась с двумя младшими, но как долго эти занятия продолжались, я не знаю.

Как и где познакомились мои родители, я тоже не знаю. Может быть, семейства Губкиных и Кинертов были знакомы давно, ведь каким то образом случилось так, что два брата оказались женатыми на двух сестрах. Вячеслав (мой отец) выбрал старшую Софию (мою маму), а Владимир женился на маминой сестре Марии. В нашей семье мы, дети, называли их дядя Володя и тетя Маня.

Расскажу все, что я знаю о других членах обеих семей, т.к. может быть им и не найдется другого места в моих воспоминаниях. Третий сын Михаил участвовал в первой мировой войне 1914 г., попал в плен и о нем долго никто ничего не знал. Потом стало известно, что он во Франции. Там он женился на француженке и так и остался жить во Франции. Детей у них, по-моему, не было. Вспоминаю только, что уже в конце двадцатых годов, в Москву приезжала сестра жены дяди Миши, артистка. Мама с ней где-то встречалась и рассказывала папе подробности их жизни, но это все было не для детских ушей. Помню только, что у дяди Миши во Франции все было хорошо. Я действительно так мало о нем знала, что на вопрос любых анкет "есть ли родственники за границей", с совершенно чистой совестью писала: нет.

О другом мамином брате Васе в нашей семье никогда никаких разговоров не было, но, по-видимому, он связался с какой-то воровской компанией и большую часть своей жизни проводил в тюрьмах. Помню только, что как-то, тоже по-моему, в конце 20-х годов, он вдруг появился у нас. Родители вместе с бабушкой Ольгой Владимировной встретили его очень радушно и обсуждали варианты устройства его на работу. Вася принимал участие в этих семейных советах, прожил у нас около десяти дней, а потом внезапно исчез, также неожиданно, как и появился. Очень скоро выяснилось, что вместе с ним исчезли все мамины "фамильные" драгоценности и еще какие-то ценные вещи. Опять были семейные советы: заявлять или не заявлять в милицию. Победили родственные чувства: Бог с ними с драгоценностями. Скорее всего, он опять угодит в тюрьму, но пусть это произойдет без содействия родных.

Младшая мамина сестра, Марина, была моложе моей мамы не меньше, чем на 10-12 лет. Она была не способна к самостоятельной жизни и неотлучно пребывала под покровительством своей матери и моей бабушки Ольги Владимировны. Все то время, которое наша семья жила в С.Петербурге, бабушка с Мариной жили у нас. Я не знаю, где училась Марина. Скорее всего, она получила образование в семье. Она была не только грамотна, но даже довольно много читала, любила поэзию. В отличие от нас с братом она вполне прилично знала французский язык. Разговаривать с ней было трудно. Речь ее, как у всех глухих людей, была невнятна, но ей хотелось общения, и не только с бабушкой. Так я помню, что в период жизни нашей семьи в Ленинграде (1926-1930гг.) я регулярно, но не очень часто, заходила к ней, и она пыталась приобщить меня к поэзии. Она советовала мне читать сборник стихов Уолта Уитмена "Листья травы". Я добросовестно старалась, но для меня это оказалось тогда недоступным.

Еще с маминой стороны были родственники Худяковы и Кавелины. Худяковы были очень богаты, у них были собственные большие поместья, но когда строился "наш новый мир" в котором, по словам Интернационала "кто был ничем, тот станет всем", Худяковым в этом мире довелось стать "ничем". Единственным человеком, которого я хорошо знала, был мамин двоюродный или троюродный брат (а может быть племянник) Кавелин Сергей Александрович.

Он был значительно моложе мамы, окончил какое-то высшее техническое училище и в 1932 году жил в Москве и бывал часто в нашем доме. Перед моим поступлением в Московский энергетический институт он помогал мне подготовиться к экзамену по математике. В это время я с ним часто виделись и почти подружились. Для меня он был просто Сережей, и мы были "на ты". Сережа был женат на журналистке, у них был сын. Вскоре они из Москвы уехали и довольно быстро развелись. На длительное время Сережа из моей жизни исчез и возник снова только перед маминой смертью в 1971 году, но до этого периода моей жизни еще очень далеко.

Мне кажется, что Сережа был когда-то тесно связан с семейством Худяковых, может был даже их близким родственником, но тогда, в тридцатые годы, я ничего об этом не узнала. В оправдание могу сослаться на особенности своего характера. Мне всегда казалось, что расспрашивать человека о его личных делах бестактно, вот если он сам рассказывает, нужно слушать внимательно, тогда и спросить что-то дополнительное можно. Еще я считала недопустимым передавать кому либо рассказанное. В школе меня даже называли "стоком" (втекает, но не вытекает). Кроме того я через всю жизнь пронесла какую то боязнь обращаться к людям с вопросами, даже самыми простыми. Мне легче несколько раз попробовать "методом тыка" определить название незнакомой улицы или номер дома, нежели обратиться с вопросом к встречному. Впрочем, в последние годы в этом отношении я стала общительнее, но прошлого не воротишь. Сейчас мне многое хотелось бы узнать, а спросить уже некого.

Мои сведения о родственниках со стороны отца еще более скудны. Я уже писала, что двое членов семейства Кинертов (Вячеслав и Владимир) были женаты на двух родных сестрах семейства Губкиных (Софии и Марии). Между двумя семьями были очень близкие родственные отношения. В обеих семьях было по двое детей. В нашей семье мы с Олегом с разницей в возрасте полтора года; у дяди Володи и тети Мани старшая дочь Астея была старше Олега, а младший сын (по-моему Алик) был моложе меня. С необычным именем Астея связана смешная история, которую нам с Олегом рассказала мама. Тетя Маня страстно хотела дочку и не могла дождаться момента появления на свет ребенка. Когда наконец ее мечта сбылась и родилась очень красивая девочка, тетя Маня принялась лихорадочно искать имя, достойное долгожданной красавицы. Не помню где уж она его нашла (вряд ли это были святцы), но она убедила всех, что была святая Астея и девочку так и назвали. Позднее выяснилось, что действительно святой Астей где-то упоминался, но тетя Маня не заметила, что описывались там подвиги святого Астея, и имя стояло отнюдь не в именительном падеже.

Казалось, дружба обеих семей будет длиться долгие годы, но революция рассудила иначе. Перед самой революцией наша семья жила в Колпино (30 км. от Петербурга), а семья дяди Володи в Петербурге. Отец работал на Ижорском заводе, в должности главного инженера. Жили мы на Полукруглом канале, и по воспоминаниям мамы это было счастливое время. Там появились на свет мы с Олегом. С моим рождением связана такая "семейная история". Родилась я 27 июня (по новому стилю) 1914 года. Роды были непростыми, и я появилась на свет с огромным (в половину лица) сине-фиолетовым пятном на лице. Все были в ужасе; бедная девочка, каково ей придется жить на свете такой уродиной (врачи сказали, что скорее всего это родимое пятно). Мама пыталась сделать хоть что-нибудь для "спасения" ребенка: она дала зарок, что как только встанет на ноги после родов, она пешком дойдет из Колпино в С. Петербург. Обет свой она выполнила, а через некоторое время уродливый синяк исчез с моего лица.

Незадолго до революции наша семья переехала в г. Царицын (нынешний Волгоград), и там нас и застала революция. Отец с 1913 по 1918 г.г. включительно был техническим директором Царицынского орудийного завода. Какое-то время там продолжалась еще мирная жизнь (завод по инерции продолжал работать), но с началом гражданской войны обстановка в городе накалилась. Поползли слухи о том, что к Царицыну приближаются крупные силы белогвардейцев под командованием генерала Краснова, что Красная армия отступает на всех фронтах, что город будет вот-вот захвачен белыми, что они жестоко расправляются с населением захваченных городов, сочувствующим красным. На заводе начались беспорядки. Подавляющее большинство рабочих было на стороне красных, но большинство администрации завода было готово присягнуть белогвардейцам. Пришло время определяться. Если ты на стороне революции, надо срочно бежать, если готов принять сторону белогвардейцев, можно рискнуть остаться. Среди сослуживцев отца из администрации завода большинство рискнуло остаться в городе. Некоторые потому, что были уверены в том, что победит Белая Гвардия, и что дни большевиков сочтены, а некоторые надеялись на то, что "авось пронесет", и их не тронут ни красные, ни белые. Отец решил бежать со всей семьей. Сам он срочно выехал в Москву сравнительно задолго до подхода к городу белогвардейцев. Предварительно он подготовил все для эвакуации семьи. Самые ценные вещи были переданы "на хранение" наиболее близкой семье из решившихся остаться, а главное, отец договорился, что маму с детьми возьмет с собой семья хорошо знакомого рабочего. Эта семья должна была довезти маму с детьми до заранее назначенного порта на р. Волге, где отец должен был всех нас встретить и подготовить дальнейшую поездку. По-видимому, осенью 1918 г. был момент, когда со дня на день ожидался захват Царицына, потому что наш отъезд был похож на поспешное бегство. Кстати, момент отъезда я помню сама (и это, пожалуй, самое первое мое детское воспоминание). Темная ночь, у причала на реке стоит какое то судно, может быть даже баржа, и команда буквально заталкивает всех отъезжающих куда-то вниз (в трюм?): всех вперемешку, взрослых, детей и много тюков с вещами. И потом мама в полной темноте укладывает нас с Олегом спать на какие то тюки в этом трюме. Больше из нашего путешествия из Царицына в Москву я ничего не помню. Думаю, что по Волге мы добрались до какого-то порта, не занятого белогвардейцами, и там нас встретил отец, но точно не знаю.

Тут я совсем было перешла к воспоминаниям о жизни в Костромской области, но что-то в истории бегства из Царицына мне самой было непонятно. Главный вопрос: если мы бежали в Москву, то казалось бы, должны были плыть вверх против течения Волги, а я совершенно отчетливо помню как мы подплываем (кажется все-таки на барже) к какому то небольшому городку и точно подплываем по течению. Пришлось прервать писание и обратиться к чтению. Что бы почитать о 1918 годе на Нижней Волге? Остановилась на "Хождении по мукам" Алексея Толстого, благо точно помню его описание неожиданной встречи Телегина и Даши в доме ее отца в одном из волжских городов, занятых белыми. Книга нашлась, и я за два дня перечитала "Год 18-ый". Алексей Толстой не подвел, и я поняла, что когда белогвардейцы готовили наступление на Царицын, расположенный выше по течению Волги, Саратов, и некоторые близлежащие от него мелкие города, уже находились в руках белых (в Саратове находились части Чешской добровольческой армии). Тогда я с помощью маленького атласа мира, по кусочкам стала изучать все города, расположенные вдоль Волги, особенно в ее нижнем течении. Мое внимание привлек городок в 60-ти километрах ниже (южнее) Царицына с названием Ахтубинск, хотя стоит он не на Волге, а на реке, текущей параллельно Волге и соединяющейся с ней в 15 км. выше Царицына. В моем атласе не просто было разобрать название реки - Ахтуба. Откуда мне известно это название и не просто известно, а хорошо знакомо? Наконец я вспомнила. Я очень часто слышала его от родителей, когда они рассказывали родным и друзьям историю бегства из Царицына. К сожалению, кроме этого названия, я ничего не запомнила. Но название Ахтуба осталось как бы родным, и на всю жизнь сохранилось чувство, что и я, и мой брат Олег, в этой Ахтубе были (по-видимому по рассказам родителей). Насколько мне известно, было несколько попыток белых взятия Царицына, и, кажется, они его так и не взяли, но теперь мне это не так уж и важно, т.к. картина бегства из Царицына у меня уже особых вопросов не вызывает. Итак в конце лета, или м. б. это было ранней осенью 1918 г., мама с нами и минимальным количеством вещей с помощью добрых людей добралась сначала вверх по течению Волги, а затем вниз по реке Ахтубе, до порта Ахтуба, где ее ждал уже отец. Дальнейший путь в Москву, по-видимому, прошел благополучно т. к. каких либо рассказов о нем совершенно не помню. Чтобы закончить Царицынскую эпопею, хочу остановиться еще на одной истории, которая произошла значительно позднее, но когда именно, вспомнить не могу. Было это в относительно спокойный период жизни нашей семьи, и по-моему в Москве. Чтобы вовсе не забыть упомянуть об этой истории, опишу ее здесь. Родителям пришло сообщение из-за границы (скорее всего кто-нибудь приехал в командировку?) о том, что семья, которой были отданы "ценности" перед бегством из Царицына, благополучно проживает где-то за границей (не помню в какой стране) и хочет вернуть родителям если не вещи, то хотя бы их денежный эквивалент. Ответ надо было дать в течение нескольких дней. Я прекрасно помню, как родители обсуждали это (а м. б. даже и нас, детей, привлекли к обсуждению) и искали способ, как это можно осуществить, не навлекая на себя неприятностей. Речь шла о какой-то очень большой по нашим понятиям сумме. Решение было принято единогласно: не искушать судьбу, Бог с ними, с деньгами, безопасность дороже. Так эта история и закончилась и продолжения не имела.

Но пора вернуться к семейству Кинертов. Я не знаю, где была семья дяди Володи все те годы, которые мы провели в Царицыне. Думаю, что они жили в Петрограде и там же встретили революцию. Я точно знаю и даже помню, что почти сразу после приезда из Царицына, отец отвез нас в глухую деревню. Мне кажется, что она была в Костромской области, но может быть и ошибаюсь. При этом жила мама в этой деревне не с двумя, а с тремя детьми, и третьим ребенком была Астея, старшая дочь дяди Володи и тети Мани. В то время в Москве было еще очень неспокойно и голодно. Отцу предстояло определиться с работой, найти какую то квартиру и создать условия для возможности жизни с семьей. Ведь в Царицын он уезжал из Колпино и в Москве раньше никогда не жил. То, что он постарался и семью обезопасить, и самому обрести свободу действий, представляется мне совершенно естественным. Но почему же с нами оказалась Астея? Мне кажется, что все это время семья дяди Володи была в Петрограде. Не исключено, что им пришлось пережить очень тяжелые времена, и они подвергались гонениям со стороны новых властей, а может быть дядя Володя даже боролся каким то способом с этими властями, и семья была вынуждена скрываться? Алик был еще слишком мал, а вот Астею они решили отправить в более безопасное место. Сколько времени мы пробыли в деревне, точно я не знаю. Сама я помню только отдельные картинки той жизни, и все эти картинки были или зимними, или происходили в избе.

Помню, как мама училась топить русскую печь. Пришла какая то женщина в платке (наверное, соседка), принесла дрова, и очень скоро в печи уже весело потрескивало, а женщина учила маму ставить и месить тесто. Потом на огромной лопате она отправляла в уже прогоревшую, но пышущую жаром, печь, несколько хлебов. Все у нее получалось весело и быстро и мы, трое детей, не отходили ни на шаг от необыкновенного зрелища. Помню и другое, как мама пытается растопить эту печь сама, и ничего у нее не получается, и она сидит перед ней наклонившись и закрыв лицо руками. Позднее мама не без гордости, рассказывала, что она не только научилась топить русскую печь, не только пекла в ней превосходный хлеб и готовила еду, но и научила соседку печь какой то очень вкусный кекс из того минимума продуктов, которые там были. Кстати о кексе и об Астее. По какому то знаменательному случаю (может быть это был день рождения Олега?) мама испекла свой знаменитый кекс и устроила нам детский праздник. Ели мы "от пуза", но часть кекса была оставлена "на завтра". Дети были уложены, и мы с Олегом уже мирно спали, а вот Астея все еще ворочалась на своей постели. Мама еще не ложилась и занималась своими хозяйственными делами, которых у нее всегда было предостаточно. И вдруг Астея села на своей постели и жалобным голосом спросила: "тетя Соня, а вы бережете кекс?" Сначала мама не поняла к чему это, но оказалось, что просто Астее захотелось еще кекса. С тех пор долгое время в нашей семье, если кому-нибудь что-нибудь очень хотелось, а на столе этого не было, то раздавался вопрос, обращенный к маме: "а ты бережешь...?" Особенно забавно было слышать этот вопрос от отца, и в этих случаях всегда раздавался дружный смех.

Еще помню частые примерки. Мама все время что-нибудь шила одному из детей. Материалом служили старые портьеры и занавески. Точно помню что для Астеи она даже умудрилась сшить зимнее пальто (по-видимому, к зимовке в деревне Астея была плохо подготовлена), и даже очень красивое. Шилось все на руках, причем кроить мама, по-видимому, умела, но вот заделывать как следует швы не научилась или не успевала. Вещи, ею сшитые, выглядели хорошо, но требовали частого ремонта, т.к. быстро рвались по швам.

Из картинок природы помню только замерзший пруд, и как мы скатывались в него с берега на деревяшках.

И, наконец, последнее воспоминание. Через нашу деревню проходит спешно отступающая воинская часть. Жители деревни стояли вдоль улицы и молили Бога, чтобы войска прошли не останавливаясь, а мы, ребятишки были в восторге: красивые лошади, тянущие орудийные расчеты, блестящее на солнце оружие. Крестьяне говорили, что это бегут войска недавно подавленного и разгромленного, где-то южнее нас, восстания. Основная часть войск действительно прошла, не останавливаясь, но один орудийный расчет остановился в богатой избе на противоположной стороне улицы, почти напротив нашей избы. Расчет этот ушел рано утром, а позднее раздался взрыв. Оказывается, военные оставили в избе никем не замеченный "подарочек". Я не знаю, что это было: граната, или какая то самодельная мина. К несчастью первым ее заметил ребенок. Его разорвало на части, а кто-то из семьи был серьезно ранен. На маму этот случай произвел жуткое впечатление. Пристанище наше оказалось совсем не безопасным, и вскоре после этого отец перевез нас в Москву.

Об этом периоде жизни в Москве я буду писать в следующей главе, а сейчас опишу приезд дяди Володи без особой уверенности в том, что это происходило именно тогда, однако вполне вероятно, что дядя Володя специально приехал за Астеей и для серьезного разговора с отцом.

К тому времени (а может быть это было позднее) дядя Володя твердо решил бежать из мятежной России. Он не нашел для себя места в ней и разработал план побега всей семьи через границу с Финляндией. Я помню эти бесконечные вечерние разговоры, а затем бессонную для родителей ночь. Были обсуждены все возможные варианты будущего России и все они оказались неприемлемыми для дяди Володи. Несмотря на все его уговоры, отец сказал, что не видит для себя жизни вне России, добровольно никуда из нее не уедет и надеется на то, что найдет себе место на родине при любом варианте развития событий. Мама была с ним согласна, и дядя Володя уехал, простившись со всеми нами, как оказалось, навсегда. Через несколько дней мы получили известие о том, что переход границы прошел благополучно, и что все семейство находится в Финляндии. И с тех пор я ни разу ничего и ни от кого о них не слышала.

Может быть, какие-нибудь слухи и доходили до родителей, но нам с Олегом они никогда ничего не говорили. Очень может быть, что делалось это (если конечно делалось), чтобы облегчить нам заполнение анкет.

Вот так и порвалась навсегда связь нашей семьи с самыми близкими родственниками. Много лет спустя, уже во времена перестройки, мне захотелось узнать что-нибудь о Кинертах. Где они, кто из них жив? Я даже думала съездить в туристическую экскурсию в Финляндию и там разузнать все что можно. Не поехала и даже всерьез не обдумывала эту поездку. Какие основания думать, что они все еще в Финляндии? Может быть еще в самом начале они перебрались в другую страну. Даже если кто-либо остался в Финляндии, то в живых могут быть только Астея и ее брат, но Астея могла выйти замуж и переменить фамилию, а что касается брата, то ни года рождения, ни даже имени его я точно не знаю. Так и получилось, что никаких родственников ни со стороны отца, ни со стороны мамы, у меня нет. Полная пустота. Но я рассказала еще не все и не обо всех Кинертах. Раньше я упоминала о том, что у дяди Володи была младшая сестра Валя, и что в детстве я любовалась ее фотографией в родительском альбоме. Так вот воспоминаниями о ней я и хочу закончить эту главу. По-моему, во второй период нашей жизни в Москве к нам заехала Валя и даже пожила у нас дня три. Заехала она проездом с Кавказа в Петроград. Она возвращалась из Хевсуретии, из научной экспедиции, в которой она была единственной женщиной. Она была полна впечатлениями и много рассказывала о своеобразном быте хевсуров и об их "столице", врезанной в скалу бывшей крепости Шатили. Слушать ее было очень интересно, и я вспоминала ее рассказы, когда с друзьями сама побывала в этом удивительном уголке Грузии. В тот свой приезд Валя меня спросила, что мне больше всего хочется из одежды, и я, не задумываясь, ответила: белый берет. Она тут же поволокла меня в "торгсин" и купила замечательный берет и в придачу темно-красные туфли на низком каблуке. У Вали в семье жил и учился в институте около двух лет мой брат Олег. Почему он оказался в Ленинграде, я сейчас точно не могу вспомнить, но, по-моему, Олег поступил куда-то учиться еще тогда, когда наша семья жила в Ленинграде, еще до первого ареста отца.

Валя была очень интересным и не совсем обычным человеком. И семья у нее оказалась очень необычной. Она вышла замуж за известного и весьма уважаемого юриста Ильминского Дмитрия Яковлевича. Я его даже видела один или два раза. Человек он был очень сухой, зажатый и малообщительный, мне он почему-то напоминал Каренина и очень не подходил к яркой, взрывчатой, привыкшей к всеобщему восхищению Вале. Был у Дмитрия Яковлевича младший брат Николай, который жил вместе с ними. Кончилось дело тем, что Николай безумно влюбился в Валю. Он уходил из семьи, снова возвращался, но сила любви была такова, что Валя тоже его полюбила и создалась очень странная семья. Внешне все было по старому, Валя считалась женой Дмитрия Яковлевича, но на самом деле являлась женой Николая. Такова была ситуация в семье Вали перед началом войны.

Впервые после окончания войны я приехала в Ленинград из Челябинска вместе со своей сотрудницей и наиболее близким мне в Челябинске человеком, Люсей Пинчук. Мы приехали в длительную командировку, и времени у нас было предостаточно. Адрес Вали я помнила хорошо: 1-ая линия Васильевского острова дом №2. И вот однажды я решилась попробовать узнать что-нибудь о семье Вали, и мы с Люсей пошли по знакомому адресу. Я понимала, что после войны, блокады и голода, очень вероятно, что в квартире этой живут уже совсем другие люди, но надо же с чего-нибудь начать. Нам открыла совершенно незнакомая женщина, но когда я сказала, что разыскиваю Валерию Александровну Ильминскую, она сразу же предложила войти. Оказалось, что это родная сестра Дмитрия и Николая, о которой я практически ничего не знала. Она же прекрасно знала отца, знала и Олега, и по рассказам знала достаточно много и о моем существовании. Разговор был долгий, сбивчивый и очень печальный. Мы сидели в просторной, типичной Ленинградской квартире, с массивной старинной мебелью. Мария Яковлевна поила нас чаем и говорила, говорила. Видимо она была рада, что существует еще на свете человек, которому интересна судьба ее близких, а судьба эта оказалась типичной для ленинградцев и трагичной. Николай погиб на фронте, но не сразу. Он раза два приезжал, привозил продукты, всячески поддерживал. Дмитрий Яковлевич умер во время блокады. Валя заболела, но ее в сопровождении Марии Яковлевны, еще до окончания блокады, вывезли из Ленинграда на Урал, где они вдвоем пробыли до окончания войны и вместе успели вернуться в Ленинград. Я не помню, чем болела Валя, умерла она не от голода, а от болезни. Тогда наше знакомство с Марией Яковлевной прервалось надолго, но в середине 70-х годов, когда я уже долго и прочно жила в Москве, она неожиданно позвонила. Она временно жила в Москве и, не без труда, разыскала меня. Мы встретились и она рассказала, что переехала в другую квартиру и при переезде, разбирая старые завалы, обнаружила несколько вещей, принадлежавших моему отцу. Тогда она вспомнила мой визит на Васильевский остров и решила, что эти вещи надо передать мне. Я сказала, что я часто бываю в Ленинграде и обязательно к ней зайду. Мы обменялись адресами, но еще до первой моей поездки в Ленинград я получила по почте полное собрание сочинений Герцена с росписью отца на каждом томе. За две поездки я привезла в Москву картину, всегда висевшую у отца (теперь она висит в квартире моего старшего сына), очень массивную фарфоровую настольную лампу, альбом с японскими фотографиями и открытками, привезенный отцом с русско-японской войны и кое-какие бумаги и фотографии. С тех пор каждый свой приезд в Ленинград я обязательно заезжала к Марии Яковлевне. Постепенно я узнала, что последние годы жизни Вали они очень сдружились, и Валя ей многое рассказывала, в том числе и о своем детстве. Я попросила ее припомнить и рассказать мне, она обещала, но говорила, что ей нужно собраться с мыслями и воспоминаниями. Последние годы я бывала в С. Петербурге только раз в году. Не помню в каком точно году, я застала Марию Яковлевну больной, и ухаживающая за ней женщина сказала, что у нее рак, а в следующий мой приезд ее уже не было в живых.

В этой главе я рассказала все что мне удалось вспомнить и узнать о жизни моих родителей до моего рождения и в самые первые годы моей жизни, пока еще собственных воспоминаний у меня почти не было. Следующие главы будут основываться на моих собственных воспоминаниях. К сожалению, я убедилась в том, что мои воспоминания, даже относящиеся к моей вполне уже сознательной жизни очень далеки от полноты, и в них много зияющих провалов.